Хроники Б-ска + - Кофе понедельника

– Товарищи коммунисты, – серьезно сказал Осин, – даю вам честное слово, что больше пить не буду… – и, выдержав паузу, тихо добавил: – И меньше не буду!

Зудила

Мы знали, что где-то на мясокомбинате обитает музыкант, который раньше играл чуть ли не в оркестре самого Якова Скоморовского. И вот он появился у нас. Звали его Николай Митрофанович Зудилкин (Зудила). Полноватый, лет 50-ти с гаком, с огромной обрамленной седовато-рыжими кудряшками лысиной, он сразу стал у нас заводилой. У него был редкий деревянный крытый кларнет и тенор-саксофон довоенного производства ленинградского завода музинструментов. Зудила был нрава бесшабашного. Когда он играл, его массивная челюсть вибрировала, как незастывший студень, глаза горели неоновым пламенем, а из раструба вылетали массивные сочные звуки.

– Николай Митрофанович, – приставал я, – а как получить такой звук?

– Запросто, чувачок, – отвечал Зудила. – Ты берешь дудочку и дуешь… Час, два, день, десять… И у тебя получится! Лет через десять!

В футляре Зудилкиного саксофона кроме разобранного кларнета в отсеке с мундштуками и тростями всегда находились самые необходимые для поднятия настроения вещи: стограммовый стаканчик (гленчик), кусочек сырка «Дружба» или сальца, луковичка и ломтик хлеба. Зудила был почти всегда в приподнятом настроении, поэтому играл весело. Кроме того, он был еще и философ.

– Чувачок, – говариал он, – запомни: в оркестре все инструменты должны играть, а саксофон петь!

– Ну как же, – возражал я, – а говорят «поющая скрипка», «поющая гитара»…

– Ты же умный вроде мужик, чувачок, и с верхним уже образованием! – Зудила поводил плечами. – Ну как можно петь, пойми, на бычачьей жиле или медной проволоке? Поют легкими, горлышком, губками… А так только можно играть на кларнете или на саксофоне! Вот, чувачок, слушай, колесо от телеги может нарисовать почти любой. А вот так нарисовать, чтобы оно ехало, может только художник. Так же и в музыке. Тренькать могут почти все, а вот играть, чтоб из инструмента выходила музыка, могут только музыканты!

Играл Зудила самозабвенно, иногда забываясь и теряя ориентировку. На одном из концертов под сильным шофе он выпустил изо рта мундштук и никак не мог поймать его снова. Пришлось мне поддержать его качающуюся голову и всунуть в рот мундштук. Зудила удивленно похлопал глазами и заиграл…

Стояли мы как-то в страшную метель на остановке в Фокинском районе. Где-то вдалеке слышались звуки похоронного марша. Затем звуки оркестра стали отдаляться, но рыдающий кларнет двигался в нашу сторону. Наконец на проезжей части показалась одинокая фигура Зудилы. Он шёл, ссутулившись, в своем бессменном буклированном пальто и такой же кепке, в руках кларнет. Его слегка покачивало, но он с упорством наяривал марш во всю мощь своих легких.

– Николай Митрофанович, – окликнули мы его, – куда это ты пилишь?

– Чуваки, а где я? – испугался Зудила, выныривая из поднятого воротника.

– Да в Советский район идёшь.

– Как? – в глазах Зудилы отразилось великое удивление. – А где они? Когда это они свернули?

Он огляделся и трусцой бросился догонять процессию.

Играли мы как-то в новогодний вечер в драмтеатре.

– Ой, а у меня инструмент дома! Я сейчас, минут через 30 приду, – сказал Зудила и побежал ловить такси.

Однако ни через 30 минут, ни через час он не появился. Мы играли без него. Где-то уже заполночь вышли покурить на балкон. Вокруг стоящей на площади перед театром елки в мерцании огней и круговерти снежинок кружились в вальсе пары. На ступеньках сидел Зудила и на саксофоне наяривал вальс.

– Николай Митрофанович, так ты чего не заходишь, мы ждем-ждем?

– Так, чувачки, – оправдывался Зудила, – меня дружинники туда не пустили!

Форменный грабёж

Поздней зимней ночью 1963 года после одного из концертов я, проводив девушку, возвращался домой с футляром в руках. В футляре покоились саксофон-альт и кларнет.

Уже где-то в районе площади Партизан я обратил внимание на идущего за мной на расстоянии 30 – 40 метров парня. Он шел, выдерживая дистанцию, с точностью повторяя все мои маневры. Улицы были пустынны, и это меня насторожило, но не сильно – в городе меня знала, как говорится, каждая собака, а недругов не было. Свернув на свою Трудовую улицу, совсем забыл о попутчике и, уже открывая калитку дома, получил страшный удар по голове и потерял сознание. Ударили меня монтировкой или металлической трубой, и если бы не зимняя шапка-ушанка, последствия могли были быть печальными.

Когда очнулся, никого рядом не было. Не было и футляра с инструментами. По какой-то причине, обливаясь кровью и поминутно теряя сознание, я пополз не домой, а обратно на улицу Горького, к музучилищу. Там на меня и наткнулся возвращавшийся с дежурства милиционер, который вызвал «скорую». Было часа два ночи, падал легкий, пушистый снежок, на котором четко отпечатались следы грабителя. Пойти по этим следам и задержать грабителя не представляло труда. Но то ли не было милиционеров, то ли не хотели будить дежурную собаку, но группа оперов прибыла, по словам моих родителей, только утром, когда все следы были затоптаны. Оперы произвели какие-то замеры, нарисовали схемы и отбыли восвояси, а я с проломленным черепом оказался в нейрохирургии.

Когда я немного отошел, ко мне в палату заявился следователь. Сельского вида паренек задавал стандартные вопросы. Мне пришлось долго объяснять, что такое саксофон и чем он отличается от самовара. К тому же следователь отрабатывал невероятнейшую версию: не мог ли я, дабы завладеть принадлежавшими клубу инструментами, садануть себя по черепу сам или подговорить совершить это кого-нибудь из своих подельников.

Где-то через полгода, когда я уже был на ногах, он повез меня в Орел, где, по оперативным данным, появился «левый» инструмент. Следователь поехал в командировку, а я взял на заводе отпуск без содержания и должен был за свои деньги питаться, оплачивать проезд и гостиницу. Поэтому в следующий раз ехать в Курск я отказался…

Николай Митрофанович Зудилкин утешал, мол шрам украшает мужчину, а голова не задница – на ней не сидят.

Собачья радость

Жил Зудила на мясокомбинате, и у него в чулане на бельевых веревках всегда висела дефицитная в то время колбасная продукция. Как-то в чулане у Зудилы не оказалось колбасы, а у нас была бутылка.

– Стой тут, – указал он мне место за забором, – я пойду колбаски выброшу.

Была зима. Я замерз и стал бегать туда-сюда вдоль забора. Вдруг метрах в тридцати от меня через забор перелетела палка колбасы. Медленно, чтобы не вызвать подозрений, я направился в сторону колбасы. В это время из ближайших кустов выскочила стая собак. Псы схватили колбасу у меня из-под носа.

– Давай, колбасу, пошли! – появился Зудилкин.

– Так нет колбасы!

– Как нет?! – удивился Зудила.

– Николай Митрофанович, ее собаки схватили…

– Так что ж ты, не мог у собак колбасу отнять? – презрительно сказал Зудила и снова отправился на проходную.

Идеологическая диверсия

…Хотя на концертах мы старались исполнять «художественные по форме и идейные по содержанию» произведения, случались и довольно скандальные истории.

Участвовали мы однажды в заключительном концерте в честь какой-то областной партконференции. По регламенту исполнили «Фантазию на темы песен советских композиторов» и «Танец с саблями» А. Хачатуряна. Зал бисировал. Мы еще раз сыграли «Танец с саблями». Зал снова не отпускал нас со сцены.

И тогда мы, опьяненные неожиданным успехом, выдали «вне регламента» свою коронку – «Праздник трубачей» (мамбо с 16-ю тактами соло ударника). Наш ударник Лева Кукуев чуть не раздолбал в бреке свою установку. Зал ревел от восторга.

– Во врезали по мозгам партийцам! – хрипел Лева, таща за кулисы свои барабаны.

– Кто сказал «дали партийцам по мозгам»? – дрожа от возмущения, полушепотом спросил ответственный за концерт работник райкома Семиохин, неожиданно появившийся за кулисами. Ткнул в меня пальцем – Это он сказал? Подождите, с вами мы еще разберемся!

Я был единственный из оркестрантов, кого Семиохин знал по совместной учебе в институте. В то время в любом учреждении (тем более в вузе) было два типа людей. Одни «грызли науку», сочиняли стихи, играли или пели, занимались спортом, коллекционировали, рыбачили или увлекались искусством. Другие «разбирались» с ними. И чем больше и круче были разборки, тем виднее и заметнее рос их авторитет. Так как я никогда не был ни пионером, ни комсомольцем, то и был тем самым «материалом», на котором комсомольские активисты делали свои карьеры, пополняя всевозможные «органы». Лесохозяйственный институт был кузницей кадров комсомольских функционеров всех уровней. Его выпускниками были и первый секретарь обкома комсомола, и третий, и тот же Семиохин.